Литературно-критические очерки. Н. Глебов, А. Шмаков - Людмила Сергеевна Шепелева

раздольную песню о Разине, поп вспоминает свою мятежную молодость, сближение с Пугачевым, за что он поплатился карьерой, попал в Сибирь. А в центре всех — Радищев, разбудивший в каждом лучшие стороны их души.

На контрасте построен эпизод с помещиком Зубовым, соседом Радищевых по Аблязовскому имению. Садист Зубов приказывал пороть мужиков в своем присутствии. Он обычно садился за столом под деревом, в плетеную качалку и пил душистый чай из серебряного чайника. Одет как на приеме: бархатный камзол, на ногах — шелковые чулки, на шее — белая косынка. А в двух шагах от него хлещут розгами окровавленную спину мужика, который заступился за мальчонку, искусанного господской собакой. Встретив Радищева, Зубов начинает изысканный разговор об изящной словесности, читает стихи о таинственности происхождения мира. А из сарая в это время выходит до полусмерти избитый крестьянин, которого хотели спрятать от гостя. Зверь-крепостник слышит в свой адрес гневную отповедь:

«Пышный и богатый наряд не скроет и не сможет скрыть никогда души подлеца!» (3, 124).

Близость Радищева к народу постоянно подчеркивается тем, что его личность дается в восприятии крестьян. «У него душа приветливая к мужику, жалостливая», — говорит крестьянин Евлампий. «Обходительный с людьми», — слова солдата Лычкова. «Душевный ты человек, барин, с мужиками говоришь, как с равными, а другие нас за скотину почитают», — так отзывается ямщик, Несколько раз на пути Радищева встречается отставной солдат-караульщик. Первая встреча произошла на заставе под Новгородом, по дороге в Сибирь. Солдат перекинулся несколькими теплыми словами с озябшим арестантом и отдал ему свой полушубок. Возвратившись из ссылки, Радищев отплатит ему тем же. Этот солдат Андрон станет потом верным другом семьи Радищева.

Достоинство романа «Петербургский изгнанник» очевидно: научность подхода к исторической эпохе 18 века, правдивость раскрытия личности первого русского революционера, решение проблемы народа как движущей силы исторического развития, мастерство композиции. И все-таки роман труден для восприятия читателя из-за слабости психологического анализа. Шмаков-историк литературы порою вытесняет Шмакова-художника. Особенно это происходит в тех главах, где дается попытка исследовать творческий процесс, показать само рождение мысли, проникнуть в тончайшие ее переходы. Автор романа обычно обращается к самому верному, в данном случае, художественному средству: приему внутреннего монолога. Но анализ диалектики души героя не получился. Вместо него — научное изложение очередного трактата Радищева или длительный исторический экскурс. Пропадает живость языка (а вместе с ней и характер!), роман превращается в научную монографию о творчестве автора «Путешествия из Петербурга в Москву». Приведем доказательства. Радищев вместе с Аверкием отправились в путешествие по железному руднику. Старик-проводник отказался указать место раскопки, и в этом проявилось его недоверие к городу, нежелание местных жителей менять порядки. Старик говорит образно: «Оно барин, правду сказать, пусть уже все останется как было, а то нагонят сюда варнаков, от них и житья не будет… Казна — плохой сосед»… Где казна, — там на мужицком кафтане лишняя дыра».

Речь крестьянина живо передает его боязнь всего нового, он себе на уме, не верит барину. Авторские зарисовки в данной сцене также выразительны. Сцена написана художественно.

Но вот Радищев остается один. Ночью, лежа на сеновале, глядя на мерцающие звезды, он вспоминает об истории с проводником, а дальше, по ассоциации, думает о прогрессе и цивилизации. Но этот монолог превращается в самоцель: изложение взглядов Руссо и отношение к ним Радищева. Речь Радищева теряет свое индивидуальное своеобразие:

«Цивилизация оторвала миллионы людей от первобытного счастья, от счастья быть близким к природе, от простой и спокойной жизни», — говорил ему голос. Александр Николаевич мысленно возражал и доказывал, что положительные стороны насильственного перехода от одного состояния к другому ощущаются иногда только спустя века. — Да, спустя только века, — вслух сказал Радищев. Но внутренний голос упорно твердил, что «иго, наложенное изменением состояния, тяготеет еще и на отдаленные поколения…» (3, 375).

И так далее, в таком духе, еще на две страницы!

Или в другом случае, когда Радищев думает о бытии. Процесс мышления передается в самых общих, декларативных фразах:

«Радищев старался осмыслить, что представляет собой человек в мире явлений, что вечно на земле, где начинается жизнь и наступает смерть, — небытие, власть которой так могуча и неотвратима. Так зрели мысли Александра Николаевича, рождались обобщения о жизни, смерти и бессмертии» (2, 293).

Но о каких обобщениях идет речь? О том, что смерть — небытие? Это общеизвестно!

Стремление передать внутренний мир писателя в процессе творчества также не нашло своего глубокого выражения. Следуют слова от автора:

«Александр Николаевич писал. На одухотворенном лице, как в зеркале, отражались мысли, захватившие его. Оно то сияло, то делалось гневным, то суровело, то было спокойным. Самые мельчайшие волнения его сердца выражались в порывистых движениях рук, головы» (2, 283).

Такое описание, внешнее не выражает богатства чувств и мысли героя, об этом только сообщается.

Изображение подменяется информацией. Последнее обстоятельство характерно для романа. Вот Радищев приходит в Илимске в земскую канцелярию. Ему показывают старую папку с интересными документами о восстании илимских крестьян 1696 года. Прошлое захватывает Радищева, он уходит в события далеких лет и не замечает окружающего. Но вместо образной картины истории вновь лишь излагается содержание документов. Вводится в повествование доктор Мерк. Спор его с Радищевым о русском народе написан выразительно, диалог динамичен и способствует выявлению характеров. Но диалог кончается, на смену приходит историческая справка-экскурс в прошлое Мерка, биографические сведения о нем (2, 344).

Декларативность особенно обращает на себя внимание в сценах, показывающих отношение Радищева к детям, жене. Вполне естественно, что Радищев делится с Елизаветой Васильевной своими замыслами, развивает перед ней свои идеи. Но порою рассуждений «о предметах отвлеченных и философических» (это слова Рубановской) бывает так много, что жене ничего больше не остается, как слушать и постоянно подогревать кофе (2, 386). Одним словом, не всегда удается автору «Петербургского изгнанника» добиться органического единства в изображении Радищева — общественного деятеля и просто человека, семьянина.

Вот трагическая сцена, Радищев приходит перед отъездом из Тобольска на могилу жены. Начало этой картины жизненно убедительно. Радищев «тяжело» брел по тропе, «не замечал яркого и светлого апрельского дня». Глубокая человеческая боль звучит в его простых словах: «Не отступлю, Лизанька, по гроб жизни, как бы тяжелы ни были испытания, выпавшие на мою долю». Слова звучат как клятва верности другу, подвиг которого неоценим. Но после этих слов следует авторское переложение мыслей Радищева о том, что «Елизавета Васильевна ломала моральные устои», что в ней «проявлялись лучшие черты в характере русской женщины, стремившейся раскрепоститься от условностей», о «красоте